О Юрии Мамлееве 

Антон: Лично на меня Мамлеев повлиял очень мало, хотя бы потому что я его читал очень мало. И честно говоря, это не совсем моя литература — чисто эстетически. Я понимаю-осознаю мощь явления, но не могу сказать, что это моя литература. На меня в литературном плане из русских писателей повлиял скорее Владимир Сорокин, а не Юрий Мамлеев. Вот так могу сказать.

Дмитрий: Соглашусь. Я тоже читал несколько рассказов Мамлеева, и у меня с Мамлеевым, как у вас с «Сектором Газа»: моя жизнь без Мамлеева мне нравится больше. Он мрачноватый, он тяжеленький. Мы, пожалуй, с Антоном создаем такое впечатление, что мы тоже производим такую тяжелую кашу, но на самом деле это не так. Я лично не люблю тяжелые фильмы, например. И Мамлеев для меня тоже немного тяжеловат, для меня это такой депрессивный пласт русской глубины, русского чернозема. Спасибо, но я и так знаю это, это не очень веселая история…

О Владимире Сорокине

Антон: Он же такой постмодернистский, рефлексирующий деятель. И он на мой взгляд очень талантливо деконструирует разные языки, в том числе и литературные, в том числе и классические. И в этом смысле он для меня стоит особняком в современной литературе. В его тексте есть то, от чего я получаю удовольствие, когда читаю текст.

Дмитрий: Да, он вкусно пишет. Ну так у него же корни не совсем литературные. Он скорее занимается русской литературой, чем является ее частью — и это очень правильный заход. Хочется надеяться на какое-то, хотя бы чисто формальное, сходство между нами. Он ведь тоже начинал как художник. Он делал художественные объекты, концептуальная школа, «Коллективные действия», все дела. А литература — это просто то, что у него получалось, он применил свой навык современного художника в литературном жанре, и у него это пошло. Поэтому его и интересно читать. Другие русские писатели — они слишком серьезные, слишком русские, слишком писатели… Это все тяжеловато. А в Сорокине есть элемент легкости, отстраненности, вообще всего того, что, мне кажется ценным в культуре.

Об отечественной литературе

Антон: Ну на меня в свое время из отечественной литературы огромное впечатление произвел, конечно, Достоевский, дико мощный. Тоже, конечно, крайне депрессивный. И судя по его дневникам и литературе, абсолютно отвратительная личность, но он, тем не менее, выдавал такие гениальные тексты.

И кто еще сразу же приходит в голову — это Хармс, тоже на меня очень сильно повлиявший. Хармс — это была первая книжка, читая которую я смеялся в одиночестве. Вторым таким автором был как раз Сорокин. Это для меня дорогого стоит, это редко, когда литература настолько смешна, что ты можешь смеяться в одиночестве.

Дмитрий: Фигура, однозначно устраивающая меня в русской литературе — это Пушкин. Александр Сергеевич. Со всеми остальными ребятами уже что-то не совсем так, имеется в виду возможность описать радость. Я не очень, если честно, люблю русскую литературу в целом. Люблю Гоголя, люблю Чехова (рассказы, разумеется, не пьесы — пьесы невыносимы абсолютно). Достоевского люблю, но, скорее, за то, за что его любил Фрейд — за то, что он мастерски описывал скандал. Никому никогда в литературе всю пружину, маховик абсолютного раскручивания и нагнетания скандала описать не удавалось. И в этом смысле Достоевский хороший писатель, потому что он эту пружину скандала понимал. В силу своих личных медицинских диагнозов, может быть… Но когда Достоевский хочет мне что-то сказать про духовность, то тут мне уже не очень хочется его слушать.Вообще сложно сказать, кто еще повлиял. Толстой, конечно, бывал пронзителен. Вообще это тоже, конечно, банально, но провинциальный и догоняющий фактор в русской литературе очень ощутим, даже в ее очень крупных образцах. Там, где есть безумие, где есть отклонение, где есть Гоголь, где есть безумие Достоевского, где есть Хармс — вот там меня цепляет. А вот там, где Тургенев выходит на охоту, а Некрасов смотрит на железную дорогу — там совсем скучно…

Антон: Скучно, скучно, согласен. Мне русская литература тоже скорее интересна больше как хоровод диагнозов. Наибольшая оригинальность достигается за счет психической пограничности.

О живописи и боковых проектах

Дмитрий: Могу начать с того, что изначально мы художники и занимались современным искусством. Была такая группа «ФенCо», Антон тоже в нее входил. Художники мы музейные. Наши работы находятся в коллекции Третьяковки и Русского музея. Занимались всякими разными выставками в России и за границей. А потом, больше 10 лет назад, возник проект «Кровосток», который оказался как раз примером бокового проекта, который выстреливает. Конечно, когда ты играешь в такую интересную игру, как Кровосток, то видишь, что пространство искусства в современной России — это очень грустно. И если есть возможность отказать себе в радости участвовать в этой грустной игре, то есть смысл отказать себе в этой радости. Последние два года я снова занимаюсь живописью, и очень этому рад, что вернулся. Не занимался этим очень давно, лет так двадцать. Холст, масло… Как говаривал художник Виктор Пивоваров, красочки пахнут, как Царствие небесное. Вот так обстоит дело.

Антон: Я к живописи такой склонности не имею, я всегда имел склонность к графике. И тоже как-то в последнее время что-то рисую. Иногда даже работаю в качестве иллюстратора. Буквально недавно проиллюстрировал книжку о сказаниях волжских татар. Об их разнообразной татарской нечисти: водяных, домовых и тому подобном. Приятная работа. Меня это как-то развлекло, получилось неплохо, вот книжка в начале сентября вроде должна уже выйти. А «Кровосток» только изначально был боковым проектом. Мы с Димой просто попробовали поиграть и неожиданно выстрелили. Сейчас это, скорее, основной проект, потому что художественная жизнь Москвы и России воодушевляет очень слабо. Есть ощущение, что при взаимодействии с ней получишь больше фрустрации, чем удовольствия. «Кровосток» — это проект, приносящий гораздо больше радости.

Полную версию интервью вы можете прочитать здесь